Воспоминания о Максимилиане Волошине - Страница 84

25 ноября 1917 года я выехала в Москву за детьми, с которыми должна была тотчас же вернуться в Коктебель, где решила - жить или умереть, там видно будет, но с Максом и Пра, вблизи от Сережи, который на днях должен был из Коктебеля выехать на Дон.

Адам. Рыдван. Те самые кони. Обнимаемся с Пра.

- Только вы торопитесь, Марина, тотчас же поезжайте, бросайте все, что там вещи, только тетради и детей, будем с вами зимовать...

- Марина! - Максина нога на подножке рыдвана. - Только очень торопись, помни, что теперь будет две страны: Север и Юг.

Это были его последние слова. Ни Макса, ни Пра я уже больше не видала.

В ноябре 1920 года, тотчас же после разгрома Крыма, я получила письмо от Макса, первое за три года, и первое, что прочла, - была смерть Пра. Восстанавливаю по памяти.

"Такого-то числа умерла от эмфиземы легких мама. Она за последний год очень постарела, но бодрилась и даже иногда по-прежнему напевала свой венгерский марш. Главной ее радостью все эти последние годы был Сережа, в котором она нашла (подчеркнуто) настоящего сына-воина. Очень обрадовало ее и Алино письмо, ходила и всем хвастала - ты ведь знаешь, как она любила хвастать: "Ну и крестница! Всем крестницам крестница! Ты, Макс, - поэт, а такого письма не напишешь!"

Описание феодосийского и коктебельского голода, трупов, поедаемых не собаками, а людьми, и дальше, о Пра: "Последние месяцы своей жизни она ела орлов, которых старуха Антонида - ты наверное ее помнишь - ловила для нее на Карадаге, накрыв юбкой. Последнее, что она ела, была орлятина". И, дальше: "О Сереже не тревожься. Я знаю, что он жив и будет жив, как знал это с первой минуты все эти годы".

11 августа 1932 года я в лавчонке всякого барахла, возле Кламарского леса, вижу пять томов Жозефа Бальзамо. Восемь франков, все пять в переплете. Но у меня только два франка, на которые покупаю Жанну д'Арк, англичанина Андрью Ланга, - кстати (и естественно), лучшую книгу о Жанне д'Арк. И под бой полдня в мэрии иду домой, раздираясь между чувством предательства - не вызволила Бальзамо, то есть Макса, то есть собственной молодости - и радости: вызволила из хлама Жанну д'Арк.

Вечером того же дня, в гостях у А. И. Андреевой, я о большевиках и писателях:

- Волошин, например, ведь с их точки зрения - явный контрреволюционер, а ведь ему пенсию, 240 рублей в месяц, и, убеждена, без всякой его просьбы.

А. И.:

- Но разве Волошин не умер?

Я, в каком-то ужасе:

- Как умер! Жив и здоров, слава Богу! У него был припадок астмы, но потом он совсем поправился, я отлично знаю.

16 августа читаю в "Правде":

11 августа, в 12 часов пополудни, скончался в Коктебеле поэт Максимилиан Волошин, - то есть как раз в тот час, когда я в Кламарской лавчонке торговала Бальзамо.

А вот строки из письма моей сестры Аси: "Макса похоронили на горе Янычары, высоко - как раз над ней встает солнце. Это продолжение горы Хамелеон, которая падает в море, левый край бухты. Так он хотел, и это исполнили. Он получал пенсию и был окружен заботой. Так профилем в море по один бок и могилой по другой - Макс обнял свой Коктебель".

А вот строки из письма, полученного о. Сергием Булгаковым: "Месяца за полтора был сильный припадок астмы, такой тяжелый, что после него ждали второго и на благополучный исход не надеялись. Страдал сильно, но поражал кротостью. Завещал похоронить его на самом высоком месте. Самое высокое место там - так называемая Святая гора (моя скобка: там похоронен татарский святой), - на которую подъем очень труден и в одном месте исключительно труден".

А вот еще строки из письма Екатерины Алексеевны Бальмонт (Москва):

"...Зимой ему было очень плохо, он страшно задыхался. К весне стало еще хуже. Припадки астмы учащались. Летом решили его везти в Ессентуки. Но у него сделался грипп, осложненный эмфиземой легких, от чего он и умер в больших страданиях. Он был очень кроток и терпелив, знал, что умирает. Очень мужественно ждал конца. Вокруг него было много друзей, все по очереди дежурили при нем, и все удивлялись ему. Лицо его через день стало замечательно красиво и торжественно. Я себе это очень хорошо представляю. Похоронили его по его желанию в скале, которая очертанием так напоминала голову Макса в профиль. Вид оттуда изумительной красоты на море.

Pro дом и библиотека им уже давно были отданы Союзу писателей. Оставшиеся бумаги и рукописи разбирают его друзья"...

Ася пишет Янычары, по другим источникам - на Святой горе, по третьим в скале "собственного профиля"... Вот уже начало мифа, и, в конце концов, Макс окажется похороненным на всех горах своего родного Коктебеля. Как бы он этому радовался!

Макса Волошина в Революцию дам двумя словами: он спасал красных от белых и белых от красных, вернее, красного от белых и белого от красных, то есть человека от своры, одного от всех, побежденного от победителей. Знаю еще, что его стихи "Матрос" ходили в правительственных листовках на обоих фронтах, из чего вывод, что матрос его был не красный матрос и не белый матрос, а морской матрос, черноморский матрос.

И как матрос его - настоящий матрос, так поэт он - настоящий поэт, и человек - настоящий человек, по всем счетам, то есть по единственному счету внутренней необходимости - плативший. За любовь к одиночеству - плативший восемью месяцами в год одиночества абсолютного, а с 17-го года и всеми двенадцатью, за любовь к совместности - неослабностью внутреннего общения, за любовь к стихам - слушанием их, часами и томами, за любовь к душам - не двухчасовыми, а двадцати- и тридцати летними беседами, кончившимися только со смертью собеседника, а может быть, не кончившимися вовсе? За любовь к друзьям - делом, то есть всем собой, за любовь к врагам - тем же.