Воспоминания о Максимилиане Волошине - Страница 78

А этот смех! Как метель - мела, так мы от смеха - мотались, как норд-ост - налетал, так смех из нас - вылетал. Метель вожатого из "Капитанской дочки". И у Адама та же борода!

Не вывалил норд-ост, не выдал Адам. Дом. Огонь. Макс.

- Сережа! Ася! Марина! Это - невозможно. Это - невероятно.

- Макс, а разве ты забыл:

Я давно уж не приемлю чуда,

Но как сладко видеть: чудо - есть!

Тройным чудом, то есть тремя мокрыми чудами выпрастываемся из повозки, метели, корзины, вожжей, стоим в жаркой Максиной мастерской, обтекаем лужами. Поим рислингом Адама так же щедро, как он нынче вечером будет поить коней.

Макс совсем один, Е. О. в Москве. Дом нетопленый, ледяной и нежилой что мрачнее летних мест зимою, прохладных синих от лета белых стен - в мороз? - Море еще ближе, чем было, ворочается у изножья башни, как зверь. Мы на башне. Башня - маяк. Но нужно сказать о башне. Была большая просторная комната, со временем Макс надстроил верх, а потолок снял, - получилась высота в два этажа и в два света. Внизу была мастерская, из которой по внутренней лестнице наверх, в библиотеку, расположенную галереей. Там же Макс на чьем-то рыжем, цвета песка и льва, спал. На вышке башни, широкой площадке с перилами, днем, по завистливому выражению дачников, "поклонялись солнцу", то есть попросту лежали в купальных костюмах, мужчины и дамы отдельно, а по ночам, в той же передаче дачников, "поклонялись луне", то есть беседовали и читали стихи.

Мастерская пустая, только мольберт и холсты, верх, с подавляющей головою египтянки Таиах, полон до разрыва. Много тысяч томов книг, чуда и дива из всех Максиных путешествий - скромные ежедневные чуда тех стран, где жил: баскский нож, бретонская чашка, самаркандские четки, Севильские кастаньеты - чужой обиход, в своей стране делающийся чудом, - но не только людской обиход, и морской, и лесной, и горный, - куст белых кораллов, морская окаменелость, связка фазаньих перьев, природная горка горного хрусталя...

В башне жара. Огромный Макс носится вверх и вниз с чашками без ручек и с ножами без черенков.

- Мама, уезжая, все заперла, чтобы не растащили, а кому растаскивать? собаки вилками не едят.

- Макс, а где же...

- Все на даче Юнге, потому что, ты знаешь, от меня и объедков не остается (делая страшные глаза): Je mange tout!. Пожили, пожили со мною недели две и, видя, что это верная голодная смерть, ушли к Юнге. Просыпаюсь - ни одной.

Красное жерло и вой чугунной печки. Но об этой печке - рассказ. До моего знакомства с Волошиными Е. О. и Максу по летам, когда съезжались, прислуживала пара: татарин и его жена, с татарским именем, в Максином переводе Животея. Животея эта была старая, тощая и страшная: татарин решил жениться на молодой. Некоторые антропософские девушки, гостившие тогда у Макса, стали татарина уговаривать: "Как тебе не стыдно! Она тебе так предана, ты всю жизнь с нею прожил, и теперь хочешь, жениться на молодой. Разве молодость важна? Красота важна? Важна душа, Селим, понимаешь. Душа, которая всегда полна и всегда молода!" Татарин слушал, слушал и, поняв, что они указывают ему на то, что он не может внести калыма за невесту: "Твоя правда, баришня, бедному человеку и с душой жить приходится".

Эта самая душа, с которой бедному человеку приходится жить, была страшная воровка, по-научному сказали бы: клептоманка, по-народному сорока. Макс задумал ставить печь. Сам купил, сам принес, сам стал ставить. Поставил. Зажег. Весь дым в дом. Ничего, в первый раз, обживется. На второй и третий день, - дымит, как паровоз! Думал, гадал, главное нюхал, проверил трубы, колена - разгадки нет. И вдруг озарение: Животея! Бежит, бычьи опустив голову, в ее камору; лезет под кровать, в самую ее грабиловку, - в самой глубине - колено, крохотное, не колено, а коленце, самое необходимое, то. "Зачем же ты взяла, Животея? - Молчит. - Зачем оно тебе? - Молчит. - Ты понимаешь, что я из-за тебя мог угореть. Умереть". Та молча перекатывает на желтом лице черные бусы-глаза. Рассказывают, что Макс от обиды - плакал.

Глядим в красное жерло чугуна, загадываем по Максиной многочитанной Библии на Новый, 1914 год. За трехгранником окна - норд-ост. Море бушует и воет. Печка бушует и воет. Мы на острове. Башня - маяк. У Макса под гигантской головой Таиах его маленькие преданные часики. Что бы они ни показывали - правильно, ибо других часов нет. Еще двадцать минут, еще пятнадцать минут. "Давай погадаем, доехал Адам или нет". С некоторой натяжкой и в несколько иносказательной форме выходит, что доехал. Еще десять минут. Еще пять. Наполняем и сдвигаем три стакана и одну чашку и пьем за Новый - 1914-й - тогда еще не знали, какой - первый из каких годов - год. И Ася: "Макс, ты не находишь, что странно пахнет?" - "Здесь всегда так пахнет, когда норд-ост". Читаем стихи. Макс, я. Стихов, как всегда, много, особенно у меня.

И - что это? Из-под пола, на аршин от печки, струечка дыма. Сначала думаем, что заметает из печки. Нет, струечка местная, именно из данного места пола - и странная какая-то, легкими взрывами, точно кто-то, засев под полом, пускает дымные пузыри. Следим. Переглядываемся, и Сережа, внезапно срываясь:

- Макс, да это пожар! Башня горит!

Никогда не забуду ответного, отсутствующего лица Макса, лица, с которого схлынула всякая возможность улыбки, его непонимающих-понимающих глаз, сделавшихся вдруг большими.

- Внизу ведро? Одно?

- Неужели же ты думаешь, Сережа, что можно затушить ведрами?

Мчимся - Сережа, Ася, я - вниз, достаем два ведра и один кувшин, летим, гремя жестью в руках и камнями из-под ног, к морю, врываемся, заливая лестницу - и опять к морю, и опять на башню...