Воспоминания о Максимилиане Волошине - Страница 44

Москва улыбалась цилиндру.

Здесь должен сказать: я зарисовываю не "мудреца" коктебельского, М. А. Волошина: с опытом жизни, своей сединой пропудренного, а Волошина - юношу: Индия плюс Балеары, деленные на два, равнялись... кварталу Латинскому в нем.

Этим кварталом, а не категорическим императивом, он щелкал, как свежим крахмалом, надетым на грудь; этот юноша, выросший вдруг перед нами, в три дня примелькался, читая, цитируя и дебатируя; даже казалось, что не было времени, когда Волошина - не было.

Так же внезапно исчез он.

Его явления, исчезновения, всегда внезапные, сопровождают в годах меня; нет - покажется странным, что был, что входил во все тонкости наших кружков, рассуждая, читая, миря, дебатируя, быстро осваиваясь с деликатнейшими ситуациями, создававшимися без него, находя из них выход, являясь советчиком и конфидентом; в Москве был москвич, парижанин - в Париже.

"Свой" многим!

Друг К. Д. Бальмонта, спец литературы, настоянной на галльском духе, ценитель Реми де Гурмона, Клоделя, знакомый M. M. Ковалевского, свой "скорпионам" и свой радикалам, - обхаживал тех и других; если Брюсов, Бальмонт оскорбляли вкус, то Волошин умел стать на сторону их в очень умных, отточенных, неоскорбительных, вежливых формах; те были - колючие: он же сама борода, доброта, - умел мягко, с достоинством сглаживать противоречия; ловко парируя чуждые мнения, вежливо он противопоставлял им свое: проходил через строй чуждых мнений собою самим, не толкаясь; В. Брюсов и даже Бальмонт не имели достаточного европейского лоска, чтоб эквилибрировать мнениями, как в европейском парламенте.

М. А. Волошин в те годы: весь - лоск, закругленность парламентских форм, радикал, убежденнейший республиканец и сосланный в годы студенчества, он импонировал Гольцеву, М. Ковалевскому своим "протестом", доказанным: не мог учиться в России, стал слушателем "Вольного университета", основанного Ковалевским в Париже.

Всей статью своих появлений в Москве заявлял, что он - мост между демократической Францией, новым течением в искусстве, богемой квартала Латинского и - нашей левой общественностью; он подчеркивал это всем видом; поэты "проклятые" Франции на баррикадах сражалися; тип европейского денди не то-де, что "отстало" о нем полагают у нас, сам Уайльд кончил жизнь социалистом-де; "Новая Бельгия" - Жорж Роденбах, Лемонье и Верхарн - друзья "социалистических" депутатов Дестре, Вандервельда: показывал это все Максимилиан Волошин компании "передовых европейцев": Баженовых Гольцевых и Ковалевских.

Везде выступая, он точно учил всем утонченным стилем своей полемики, полный готовности - выслушать, впитать, вобрать, без полемики переварить; и потом уже дать резолюцию, преподнести ее, точно на блюде, как повар, с приправой цитат - анархических и декадентских: не дерзко; где переострялись углы, он всем видом своим заявлял, что проездом, что - зритель он: весьма интересной литературной борьбы; что при всем уважении к Брюсову, с ним не согласен он в том-то и в том-то; хотя он согласен в том, в этом; такой добродушный и искренний жест - примирял; дерзость скромная - не зашибала; его борода, жилет, вид парижанина, не то заправского кучера, русского "парня-рубахи", хотя облеченного в черный цилиндр, прижимаемый к сердцу под выпяченной бородой "не нашенской" стрижки, начитанность много видавшего, много изъездившего,- отнимали охоту с ним лаяться; наоборот, - вызывали охоту послушать его; он умел так блестяще открыть свой багаж впечатлений, с отчетливо в нем упакованными мелочами: вот - Собор богоматери, вот - анекдот о Бальмонте, о бомбе, разорвавшейся в отеле Фуайо, о Жоресе, Реми де Гурмоне, прогуливающемся ночью глухой по Парижу с закрытым лицом и тайком (разъедала волчанка лицо), о собрании у Ковалевского, о кабачке и о том, что Париж в освещении утреннем - "серая роза"; все - слушали: и модернист и... отец, парижанин душой, откликающийся сочувственно на слова о Латинском квартале.

Максимилиан Волошин умно разговаривал, умно выслушивал, жаля глазами сверлящими, серыми, из-под пенсне, бородой кучерской передергивая и рукою, прижатой к груди и взвешенной в воздухе, точно ущипывая в воздухе ему нужную мелочь; и выступив, с тактом вставлял свое мнение.

Он всюду был вхож.

Я увидел его впервые в приложении к "Новому времени" еще до знакомства с ним; здесь поместили рисунок художницы Кругликовой, давшей изображенье Бальмонта, читающего в Петербурге; из первого ряда слушателей вытягивалась борода на читающего Бальмонта; такие в Париже носили, лопатою, длинная, с боков отхваченная; и курчавая шапка волос, вставших, вьющихся кольцами; выпят губы из-под носа в пенсне, с синусоидой шнура, взлетевшего в воздух.

Увидев зарисованного господина, подумал я:

"Кто он такой?"

"Парижанин?"

"Вот дядя-то!"

А в тот же вечер, попав на званый ужин к В. Брюсову, я увидел из передней ту же курчавую ярко-рыжавую бороду, под рыжеватой шапкой волос, кучерских, тот же выпят губы, то же пенсне, с синусоидой шнура, взлетевшего в воздух; то мой "парижанин" сидел в иллюстрации, вытянувшись, подавал, как на блюде, вперед свою бороду, руку прижавши к груди, как ущипывая двумя сжатыми пальцами тоненькую волосинку; и - щурился он на того же Бальмонта, не нарисованного, а живого, мерцая пенсне, затонувшими в щечных расплывах глазами; когда я вошел, нас представили; он подал мне руку, с приятным расплывом лица, - преширокого, розового, моложавого (он называл в эти годы себя "молодою душой"); умно меня выслушал; выслушавши, свое мнение высказал: с тактом.